Неточные совпадения
Зима!.. Крестьянин, торжествуя,
На дровнях обновляет путь;
Его лошадка,
снег почуя,
Плетется рысью как-нибудь;
Бразды пушистые взрывая,
Летит кибитка удалая;
Ямщик
сидит на облучке
В тулупе,
в красном кушаке.
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя
в коня преобразив;
Шалун уж заморозил пальчик:
Ему и больно и смешно,
А мать грозит ему
в окно…
И постепенно
в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом
снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом — и у окна
Сидит она… и всё она!..
Заходило солнце,
снег на памятнике царя сверкал рубинами, быстро шли гимназистки и гимназисты с коньками
в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади были покрыты голубой сеткой,
в санях
сидел большой военный человек, два полицейских скакали за ним, черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул
в какую-то улицу и наткнулся на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел
в сизое небо, оно крошилось
снегом; на каменной ступени крыльца
сидел пожилой человек
в серебряных очках, толстая женщина, стоя на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была
в крови, точно
в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Люди слушали Маракуева подаваясь, подтягиваясь к нему; белобрысый юноша
сидел открыв рот, и
в светлых глазах его изумление сменялось страхом. Павел Одинцов смешно сползал со стула, наклоняя тело, но подняв голову, и каким-то пьяным или сонным взглядом прикованно следил за игрою лица оратора. Фомин, зажав руки
в коленях, смотрел под ноги себе,
в лужу растаявшего
снега.
Зимою она засыпала, как муха,
сидела в комнатах, почти не выходя гулять, и сердито жаловалась на бога, который совершенно напрасно огорчает ее, посылая на землю дождь, ветер,
снег.
Он долго
сидел в этой тишине,
сидел неподвижно, опасаясь спугнуть дремоту разума, осторожно наблюдая, как погружаются
в нее все впечатления дня; она тихонько покрывала день, как покрывает
снег вспаханное поле, кочковатую дорогу.
Неловко было
сидеть дома, поглядывая
в окна на баррикаду; обыватели привыкли к ней, помогали обкладывать ее
снегом, поливать водой.
Через несколько минут он
сидел в экипаже, щедро осыпаемый
снегом.
Он
сидел, курил, уставая
сидеть — шагал из комнаты
в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На улицах было не холодно и тихо, мягкий
снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий на шепот.
В разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
Обломов
сидит с книгой или пишет
в домашнем пальто; на шее надета легкая косынка; воротнички рубашки выпущены на галстук и блестят, как
снег. Выходит он
в сюртуке, прекрасно сшитом,
в щегольской шляпе… Он весел, напевает… Отчего же это?..
Пока мы
сидели в избе, задул ветер, повалил хлопьями
снег — словом, вьюга, или, по-здешнему, пурга.
Моя Альпа не имела такой теплой шубы, какая была у Кады. Она прозябла и, утомленная дорогой,
сидела у огня, зажмурив глаза, и, казалось, дремала. Тазовская собака, с малолетства привыкшая к разного рода лишениям, мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она легла
в стороне и тотчас уснула.
Снегом всю ее запорошило. Иногда она вставала, чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте, ложилась на другой бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.
Костер почти что совсем угас:
в нем тлели только две головешки. Ветер раздувал уголья и разносил искры по
снегу. Дерсу
сидел на земле, упершись ногами
в снег. Левой рукой он держался за грудь и, казалось, хотел остановить биение сердца. Старик таза лежал ничком
в снегу и не шевелился.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему
снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил на улицу и освещал сугробы.
В другой стороне, «на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд
сидел у костра и о чем-то думал.
Мы
сидели раз вечером с Иваном Евдокимовичем
в моей учебной комнате, и Иван Евдокимович, по обыкновению запивая кислыми щами всякое предложение, толковал о «гексаметре», страшно рубя на стопы голосом и рукой каждый стих из Гнедичевой «Илиады», — вдруг на дворе
снег завизжал как-то иначе, чем от городских саней, подвязанный колокольчик позванивал остатком голоса, говор на дворе… я вспыхнул
в лице, мне было не до рубленого гнева «Ахиллеса, Пелеева сына», я бросился стремглав
в переднюю, а тверская кузина, закутанная
в шубах, шалях, шарфах,
в капоре и
в белых мохнатых сапогах, красная от морозу, а может, и от радости, бросилась меня целовать.
— Надобно же было, — продолжал Чуб, утирая рукавом усы, — какому-то дьяволу, чтоб ему не довелось, собаке, поутру рюмки водки выпить, вмешаться!.. Право, как будто на смех… Нарочно,
сидевши в хате, глядел
в окно: ночь — чудо! Светло,
снег блещет при месяце. Все было видно, как днем. Не успел выйти за дверь — и вот, хоть глаз выколи!
Казалось, я могу и должен что-то сделать, чтобы эта девочка не
сидела на
снегу в этом унылом пустыре и не плакала…
Или же солдат, соскучившись
сидеть в сарае, занесенном
снегом, или ходить по тайге, начинал проявлять «буйство, нетрезвость, дерзость», или попадался
в краже, растрате амуниции, или попадал под суд за неуважение, оказанное им чьей-нибудь содержанке-каторжной.
Издали островок не отличишь
в болотной заросли, а ближе
в снегу чернеет что-то, не то волчье логово, не то яма,
в какой
сидят смолу и деготь.
Вечером, когда сумрак сливает покрытые
снегом поля с небом, по направлению от Мерева к уездному городу ехали двое небольших пошевней.
В передних санях
сидели Лиза и Гловацкая, а
в задних доктор
в огромной волчьей шубе и Помада
в вытертом котиковом тулупчике, который по милости своего странного фасона назывался «халатиком».
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий
снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то. Мать, упираясь руками
в лавку,
сидела и, глядя на дверь, ждала…
А еще и этого тошнее зимой на тюбеньке;
снег малый, только чуть траву укроет и залубенит — татары тогда все
в юртах над огнем
сидят, курят…
В таком расположении духа
сидел он однажды вечером у Юлии. На дворе была метель.
Снег бил
в окна и клочьями прилипал к стеклам.
В комнате слышалось однообразное качанье маятника столовых часов да изредка вздохи Юлии.
— Вот, брат, штука: месяц тому назад я
в нее
снегом швырял, не нравилась мне она, а теперь
сидишь на лавочке, прижмешься к ней — никого нет дороже!
Елена осматривается: по-прежнему все бело вокруг; но это
снег,
снег, бесконечный
снег. И она уж не
в лодке, она едет, как из Москвы,
в повозке; она не одна: рядом с ней
сидит маленькое существо, закутанное
в старенький салоп. Елена вглядывается: это Катя, ее бедная подружка. Страшно становится Елене. «Разве она не умерла?» — думает она.
Мне оставалась только охота. Но
в конце января наступила такая погода, что и охотиться стало невозможно. Каждый день дул страшный ветер, а за ночь на
снегу образовывался твердый, льдистый слой наста, по которому заяц пробегал, не оставляя следов.
Сидя взаперти и прислушиваясь к вою ветра, я тосковал страшно. Понятно, я ухватился с жадностью за такое невинное развлечение, как обучение грамоте полесовщика Ярмолы.
Одним, если не прекрасным, то совершенно петербургским утром, — утром,
в котором соединились неудобства всех четырех времен года, мокрый
снег хлестал
в окна и
в одиннадцать часов утра еще не рассветало, а, кажется, уж смеркалось, —
сидела Бельтова у того же камина, у которого была последняя беседа с женевцем; Владимир лежал на кушетке с книгою
в руке, которую читал и не читал, наконец, решительно не читал, а положил на стол и, долго просидев
в ленивой задумчивости, сказал...
Будто чувствовалось, что вот-вот и природа оживет из-подо льда и
снега, но это так чувствовалось новичку, который суетно надеялся
в первых числах февраля видеть весну
в NN; улица, видно, знала, что опять придут морозы, вьюги и что до 15/27 мая не будет признаков листа, она не радовалась; сонное бездействие царило на ней; две-три грязные бабы
сидели у стены гостиного двора с рязанью и грушей; они, пользуясь тем, что пальцы не мерзнут, вязали чулки, считали петли и изредка только обращались друг к другу, ковыряя
в зубах спицами, вздыхая, зевая и осеняя рот свой знамением креста.
Вот хошь бы теперь: по временам давно бы пора пахарю радоваться на озими, нам — невод забрасывать; а на поле все еще
снег пластом лежит, река льдом покрыта, — возразил Глеб, обращаясь к шерстобиту, который
сидел с зажмуренными глазами и, казалось, погружен был
в глубокую думу.
Был лунный, ясный вечер, на улице катались по свежему
снегу, и
в комнату с улицы доносился шум. Нина Федоровна лежала
в постели на спине, а Саша, которую уже некому было сменить,
сидела возле и дремала.
И все заставлял пить парное молоко. Я уже начал понемногу сперва
сидеть, потом с его помощью вставать и выходить раза два
в день из сакли, посидеть на камне, подышать великолепным воздухом, полюбоваться на
снега Эльбруса вверху и на зеленую полянку внизу, где бродило стадо чуть различимых коз.
Они возвращались из затона после осмотра пароходов и,
сидя в огромном и покойном возке, дружелюбно и оживленно разговаривали о делах. Это было
в марте: под полозьями саней всхлипывала вода,
снег почти стаял, солнце сияло
в ясном небе весело и тепло.
Измученный, голодный, оскорбленный, Иванов скорее упал, чем сел на занесенную
снегом лавочку у ворот.
В голове шумело, ноги коченели, руки не попадали
в рукава… Он
сидел. Глаза невольно начали слипаться… Иванов сознавал, что ему надо идти, но не
в силах был подняться… Он понемногу замирал…
В один из вечеров некстати пошел
снег и подуло с севера, точно опять наступала зима. Вернувшись с работы
в этот вечер, я застал
в своей комнате Марию Викторовну. Она
сидела в шубке, держа обе руки
в муфте.
Дня через два она послала меня
в Дубечню, и я был несказанно рад этому. Когда я шел на вокзал и потом
сидел в вагоне, то смеялся без причины, и на меня смотрели как на пьяного. Шел
снег, и был мороз по утрам, но дороги уже потемнели, и над ними, каркая, носились грачи.
Наступил и такой счастливый день. Рано утром наша Муха проснулась довольно поздно. Она давно уже испытывала какую-то непонятную усталость и предпочитала
сидеть неподвижно
в своем уголке, под печкой. А тут она почувствовала, что случилось что-то необыкновенное. Стоило подлететь к окну, как все разъяснилось сразу. Выпал первый
снег… Земля была покрыта ярко белевшей пеленой.
Никите казалось, что все
в доме не так огорчены и напуганы этой смертью, как удивлены ею. Это тупое удивление он чувствовал во всех, кроме Баймаковой, она молча, без слёз
сидела около усопшего, точно замёрзла, глухая ко всему, положив руки на колени, неотрывно глядя
в каменное лицо, украшенное
снегом бороды.
Порою нас заносило вовсе
снегом, выла несусветная метель, мы по два дня
сидели в Мурьевской больнице, не посылали даже
в Вознесенск за девять верст за газетами, и долгими вечерами я мерил и мерил свой кабинет и жадно хотел газет, так жадно, как
в детстве жаждал куперовского «Следопыта».
Привада состоит из нескольких овсяных необмолоченных снопов, воткнутых
в снег стоймя, разумеется кистями кверху, и непременно из кучи какой-нибудь соломы, сложенной копною
в четырех или пяти саженях от привады; эта куча соломы впоследствии преобразится
в шалаш,
в котором будет
сидеть охотник, когда придет время крыть тетеревов.
Он осматривает привады на лошади,
в санках, а не пешком, и преимущественно
в полдень, когда тетерева уже побывали на кормовых местах и улетели на такие, где они обыкновенно отдыхают,
сидя на деревьях или на земле, если
снег еще мелок.
Вот
в один ненастный вечер — на дворе злилась и выла февральская вьюга, сухой
снег по временам стучал
в окна, как брошенный сильною рукою крупный песок, — я
сидел в моей комнатке и пытался читать книгу.
Он увел ее
в маленькую дверь за шкафом книг, взяв лампу со стола. Я долго
сидел один, ни о чем не думая, слушая его тихий, сиповатый голос. Мохнатые лапы шаркали по стеклам окна.
В луже растаявшего
снега робко отражалось пламя свечи. Комната была тесно заставлена вещами, теплый странный запах наполнял ее, усыпляя мысль.
Немного погодя Володя и его друг Чечевицын, ошеломленные шумной встречей и все еще розовые от холода,
сидели за столом и пили чай. Зимнее солнышко, проникая сквозь
снег и узоры на окнах, дрожало на самоваре и купало свои чистые лучи
в полоскательной чашке.
В комнате было тепло, и мальчики чувствовали, как
в их озябших телах, не желая уступать друг другу, щекотались тепло и мороз.
В самом начале зимы племянник Ильи, мужик Николай, пошел на свои именины
в Кромы,
в гости, и не возвратился, а через две недели его нашли на опушке у Селиванова леса. Николай
сидел на пне, опершись бородою на палочку, и, по-видимому, отдыхал после такой сильной усталости, что не заметил, как метель замела его выше колен
снегом, а лисицы обкусали ему нос и щеки.
Сидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда у окошечка, толкуем что-то от Божества и едим
в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем — у наших ворот на улице, на
снегу, стоит тройка ямских коней. Смотрим — из-под кибитки из-за кошмы вылезает высокий человек
в калмыцком тулупе, темным сукном крыт, алым кушаком подпоясан, зеленым гарусным шарфом во весь поднятый воротник обверчен, и длинные концы на груди жгутом свиты и за пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.
— Ежели бы женщина понимала, до чего без нее нельзя жить, — как она
в деле велика… ну, этого они не понимают! Получается — один человек… Волчья жизнь! Зима и темная ночь. Лес да
снег. Овцу задрал — сыт, а — скушно!
Сидит и воет…
Выскочил я из саней, гляжу —
в потемках на меня человек бежит и по колена
в снегу грузнет; я его обхватил рукой за плечи, вот этак, и выбил из рук ружьишко, потом другой подвернулся, я его по затылку урезал, так что он крякнул и
в снег носом чкнулся, — здоровый я тогда был, рука тяжелая; я с двумя управился, гляжу, а Федя уже на третьем верхом
сидит.
— Ну что ж, что фантазии, Сергей Фирсыч? Что тут плохого? Я, знаете, иногда
сижу в школе или у вас вечером, и вдруг мне кажется, что вот-вот произойдет что-то совершенно необыкновенное. Вдруг бубенцы под окнами. Собака лает. Кто-то входит
в сени, отворяет дверь. Лица не видать, потому что воротник у шубы поднят и занесло
снегом.
В это время учитель занимается
в тесной и темной школе. Он
сидит в пальто, а ребятишки
в тулупах, и у всех изо рта вылетают клубы пара. Оконные стекла изнутри сплошь покрыты толстым белым бархатным слоем
снега.
Снег бахромой висит на потолочных брусьях и блестит нежным инеем на округлости стенных бревен.